— Жаль…

— В смысле?

— Что это не Кудрин. Ладушки, зацепка есть. Вываливай этот кусок дерьма из салона — и двигаемся.

Тело выпало в раскрытую дверцу. Маэстро ловко блеснул ножом-бабочкой, плавно полоснул лезвием по горлу, почти отделив голову от туловища…

— Зачем? — искренне удивился Крас. — И так подох бы…

— Для верности.

— Что теперь?

— Ищем. Кто ищет, тот всегда найдет.

— Кого?

— Гончара. Поедем-ка, в райотдел, со служивыми потолкуем. Участкового выдернем: толковый участковый о своем клиенте знает даже больше, чем он сам… Где-то этот барсик залег с девчонкой, чую…

— А Степаныч?

— Вот Степаныча-то искать как раз и не надо. Он сам нас найдет. Его ждет сюрприз. Неприятный.

— Сюрприз?

— А как же! Узнать, что ты не охотник, а дичь — как думаешь, это его огорчит?

То-то.

Маэстро тронул машину, съехал с пригорка… Неожиданно откинулся на спинку сиденья и захохотал:

— Нет, ты понял, Крас, ты понял?.. — Маэстро смотрел на клинок ножа, любуясь переливом стали.

— Что — понял?

В глубине глаз Маэстро словно плескалась мутная, стылая вода…

— Ты… Ты найдешь свою девчонку. А я — своего Моцарта. Потому что сегодня смертью в этом городе распоряжаюсь я. Я!

Часть третья

«ТРУДНОЕ ДЕТСТВО»

Глава 26

Музыка звучала тихо, и двое лежали в полудреме, тела их сплелись… Аля повернулась на бок, свернулась клубочком и заговорила тихо и очень серьезно, глядя на Олега:

— Ты знаешь, эта твоя комната напоминает полустанок… Где ты просто пережидаешь время… Но разве время можно переждать? Ты сошел с одного поезда, ждешь другого, а его все нет… Или движение прекратилось на этой ветке вообще, а ты стоишь один на перроне, огни маленькой станции притушены, дверь заперта, а вдоль платформы лишь ветер и дождь, промозглый, нудный, и бесприютная собака дворняжка, которой ты рад уже потому, что вдруг не один… И кажется тебе, что стоишь ты на этом перроне уже целую вечность… И вдруг появляется скорый поезд, ты напрягаешься, поднимаешь дорожную сумку, в которой все твое имущество, и ждешь… А состав мчит мимо; желто, сыто светятся окна спальных вагонов, в них отдыхают респектабельные, уверенные в себе люди… А ты… Ты ждешь.

Из детдома в Конищеве мы с девчонками бегали на такой полустанок; здесь останавливались только пригородные электрички, да и то не все… И так хотелось унестись в этом теплом сверкающем поезде в тот, другой мир… Вместо этого приходилось возвращаться в старый барский дом, где помещался наш дом, детский…

Но в этом детском, как раньше, наверное, такие же девчонки и мальчишки в барском, мы были крепостными и где на все — барская воля… А уж какой барин попадется — это наудачу: злой, пьющий или добрячок… Или барыня…

— Как ты вообще-то туда попала?

— Из дома ребенка. В Покровске.

— И ты там с раннего детства была?

— В том-то и дело, что нет. Мне было десять, когда меня нашли.

— Нашли?!

— Ну да. Я — найденыш. Или звереныш. Это мне так баба Маня рассказывала. Нашли меня в сентябре, в Спас-Загорском районе. В поле. Знаешь, я была как Маугли: царапалась, кусалась! Из одежды — только какая-то тряпка, половичок… И температура у меня была, жар. Я довольно долго в бреду металась, потом в себя пришла…

— И давно это было?

— Ага. В девяносто первом.

— Подожди… В девяносто первом тебе было…

— Десять лет. Или девять. Или одиннадцать. Я же не дерево, по годовым кольцам не определишь… Записали так, навскидку… Помню, люди за мною ухаживали, и в доме ребенка мне хорошо было, там баба Маня была добрая… Вот только я не говорила ничего, совсем. Почти год. Постепенно научилась. Но… О детстве своем так ничего и не вспомнила… Баба Маня была хорошая, водила каких-то докторов… Те задавали мне кучу идиотских вопросов типа: "Под лежачий камень вода не течет.

Почему?" — писали что-то в бумажки, а дело не двигалось.

Вообще-то в доме ребенка жили одни малыши, это кого родители бросили или погибли. Мне там не положено было находиться, меня оформляли в детский дом, но баба Маня все путала нарочно какие-то бумаги, и я оставалась… И еще… Если честно, то имя — мое, я на него отзывалась, а вот ни фамилии, ни отчества я не помнила. Это мне в детдоме дали: Глебова — потому что в поле, в хлебах нашли, но «Хлебова» — это какая-то совсем странная фамилия бы получилась. А Игоревна — потому что шофера колхозного, что на меня на машине в поле чуть не наехал и потом в тот дом малыша привез, Игорем и звали. Такая вот родословная…

— Небогато, но лучше, чем ничего. Девушка закурила, выдохнула дым:

— Ну вот. А потом баба Маня умерла; она хоть и старенькая была, в умерла вдруг: тромб какой-то сорвался и закупорил сосуды сердца. А как бабы Мани не стало, оформили меня быстро: знаешь, люди к чужой беде легко привыкают, и для них она уже не беда, а так, работа. Вот и попала в Конищевский детдом. Хотя правильнее было бы назвать по-старому: приют. И там он совсем с времен незапамятных, чуть ли не с двадцать седьмого года. Сначала один дом барский и стоял, потом, в шестидесятые или семидесятые, еще пару корпусов пристроили… Парк там был, пруд старинный, но заросло все, как лес… Глушь глушью, но сначала было еще ничего… — Аля вздохнула, добавила горько:

— Если не считать того, что мы там были никому не нужны, абсолютно.

Директором в детдоме был толстый и лысый Тимофей Карпыч; мужичок очень немолодой, себе на уме; крал нещадно, ну а что и как делается между ребятами в детдоме, ему было наплевать… У Карпыча было свое хозяйство в райцентре, в восьми километрах, — свиней разводил… И к ним относился куда лучше, чем к людям. Его так и прозвали: Кабан.

Ребята не то что недоедали — голодали. Стояла какая-то жуткая несуразица с ценами. Кабан грел на этом руки, как мог, купил себе две машины, домище отгрохал… А дети лопали щи пустые, носили какие-то гуманитарные обноски… И еще ходили на кухню просить сухарики: воспитатели тогда еще на свои прикупали хлеб, его сушили на кухне… Тот, что детдомовский, шел на прокорм Кабановым свинкам.

Впрочем, там, где взрослые махнули на детей рукой, Дети организуются сами. И в такой компании закон один: на выживание. Дети ведь куда более жестокие существа, чем взрослые… Или мне только так кажется?.. Да нет, правда: дети более жестокие, но они порой… справедливее. Честнее. Бесхитростнее.

Знаешь, в детдоме особая иерархия. У одних родителей нет точно, и некрасивые они, а потому часто самые злые: у них даже надежды нет, что когда-нибудь их заберут отсюда домой. Но все равно ждут. Родителей или чуда — для детдома это одно и то же. Самое сладкое слово: дом. Что-то призрачное за ним, почти нереальное… Особенно для тех, у кого его не было никогда или кто не помнил совсем, как я… Наверное, еще хуже тем, кто помнил: они знали, что потеряли…

Дом. Всем так хотелось домой!.. Те, у кого родители были живы, сочиняли про них целые истории… Героические, жалостливые… Разные.

…Привезли меня вечером. Отнесли в какую-то канцелярию документы, потом завели в душ, но кастелянша даже помыться с дороги толком не дала, все торопила: рабочий день у нее закончился, а минут через двадцать был автобус на поселок.

Отвели в комнату, показали мою койку и тумбочку; две девочки, что там жили, сидели на койках и уставились на меня с любопытством. А я так устала, что мне бы только до постели добраться, кажется, мигом бы уснула.