— Что ж ее, так и отпустить?

— Почему — так? Уже не девочка… — гоготнул писарь. — Был бы Палыч… Он как раз до малолеток охоч… Был. Эта его так двинула, что, глядишь, ему теперь не до девочек будет. Кастрировала просто. Слушай, а что все ж с ней делать?.. Да и с теми, что в кутузке…

— Ну с теми — нет разговоров. Как все уляжется, выдернем мне рыжую, тебе пухленькую, есть там одна, и повеселимся на славу. Они поподатливей будут. А с этой…

Кончать ее надо.

— Ты чего, с ума сошел?

— С ума не с ума… Груздя не поймешь… Он ведь сам всю сегодняшнюю кашу заварил, а… Глянет порой таким волком, словно мы не ему служим, а Царю Небесному…

— Волк, он волк и есть.

— Погоди, не сбивай… Есть у него подружка в том детдоме… А ну как эта ей расскажет, та — Груздю? А он на нас и вызверится… Не пойму я его: гребет все под себя без жалости, а девок или там детей — жалеет…

— Потому что в башке у него все наперекосяк.

— То-то и оно. Так что кончать девку надо.

— Чего, прямо здесь?

— А то… Глянькась, у Палыча в столе «колеса» должны быть, он их от похмелья жрет, когда невтерпеж… Грохнула дверца стола.

— Ну? Есть?

— Ага. Реланиум.

— Много?

— Три упаковки. И еще какие-то, снотворные, видать.

— Этой хватит.

— В смысле?

— Накормим таблетками и вывезем куда-нибудь подальше. Детдомовская, «колес» наглоталась и кони двинула — кого это удивит? Может, у нее парня сегодня замочили, вот она и потравилась от того несчастья… Здорово придумал?

— Голова… Только… Что, так голую и бросим?

— Зачем? Приоденем чуток…

— Так она же без сознания… Как мы ей те таблетки впихнем?

— Очну-у-улась… Я ей как целку ломал, дубьем-то, вздрогнула вся…

— А не заорала…

— Знать, гордая сильно. Вот и подохнет, как все гордые, в канаве.

— Слушай, а может, не будем насмерть травить, а? Не станет она никому ничего рассказывать… Да и девки, те, что в каталажке…

— Девке каждой сейчас — самой до себя… Как и нам с тобой. А если чего, на Палыча все и спихнем, он щас бессловесный и безответный…

— А все же убивать не стоит. Одно дело — целку поломать, так невелика потеря, другое…

— Ты что, правда дурак или прикидываешься? А ну как Груздь действительно прознает? Он, я слыхал, и под Палыча тихой сапой подкоп начал, не любит он беспредела никакого, а тут… Да он нас сначала в камеру законопатит, к блатным, вот тогда и почуешь, как оно, когда очко трещит…

— А сам он сегодня на рынке, что, не беспредел устроил?

— Это чистый бизнес, понял, придурок, бизнес! А Груздь… Он и с нами вась-вась, и блатных, я думаю, не чурается… А пуще всего ему, волку, власть нужна. Своя власть. А власть в том и состоит: кого хочу — казню, кого хочу — помилую. Уж нас не помилует, будь спок! Он на пацанок почему так западает? Потому как у самого деток нет, вот и сочетает заботу и удовольствие… Короче, крыша у него, как у всех волков, протечная, так что нечего зря базар пустой разводить.

— А у тебя не протечная?

— Глохни, молодой! А то я щас тебя самого раком поставлю, понял? Ты чего боишься? Это я — местный, а тебе еще полтора годика срочной оттарабанить, и — пишите письма. Коз-з-зел! Радоваться должен, что к нам попал: и жорево, и порево, и развлечения… А то смотри: сплавим, поедешь вон, в Осетию или там еще куда, чурок разнимать…

Я услышала, как он подошел сбоку, сказал напарнику:

— Голову держи, а я ей буду «колеса» впихивать… Я сцепила зубы, как только смогла.

— Ишь, сука… Не разевает… А если так?.. Боль была жуткой: он нажал где-то за ушами, я открыла рот, он кинул пригоршню таблеток, залил затхлой водой из графина…

— Вот так… Эта порция за папу… Теперь — за маму… Так он повторил раз семь или восемь… Голова куда-то поплыла…

— Вот и славненько. Отвязывай. Теперь не дернется. И давай одевай девку, а то я только раздевать мастак.

Напала жуткая вялость. Звуки слышались как из бочки, веки словно склеило…

— Да что ты с колготками возишься! Юбку набрось да куртку, и хватит! — Гыгыкнул:

— Не простынет — не успеет! А все остальное рядом бросишь. Глянь в оба — чтобы ее вешей здесь духу не было!

— Ты же сам сказал — одевать… — начал, вяло отбрехиваться писарь.

— Сказал не сказал… Найдут, проверят — что решат? Изнасиловал какой-то маньяк…

— И будут недалеки от истины…

— Че-го? Ты что, на меня тянешь?..

— Да ладно тебе…

За окном вдруг раздался визг тормозов. Подъехало несколько машин.

— Кого это черт принес? — услышала я голос долговязого.

— Не наши. Областные.

— Вот, блин! Быстро! Девку в охапку — и в «луноход». Завезешь куда-нибудь за город… И сбросишь: в овраг там или еще куда… Не боись: повезет — так и до весны не сыщут, а до весны еще дожить надо! Ее и искать-то начнут через пару недель, не раньше, после такой-то заварухи… А то и вообще не станут: кому оно надо? Что стал? Бегом, козел! И смотри мне, я ведь не поленюсь завтра проверить, понял?

— Понял.

Писарь натужно подхватил меня, едва не выронил.

— Ты чего, худосочный?..

— Тяжелая… Может, она уже… того…

— Кретин… Вперед, живо!

Я почувствовала, как долговязый подхватил меня, легко, как пушинку, и потащил куда-то. Меня бросили в «воронок» сзади, лязгнула дверь.

— Смотри, молодой, если чего, так самого закопаю!

— Да все сделаю…

— Вот и я так думаю: ты ж себе не враг, а? То-то. Я пойду этих встречу. По уму.

Сколько машина ехала, я даже не поняла. Провалилась в беспамятство. И еще… Я вдруг увидела отца и маму… Я их лиц не помнила никогда, и сейчас не помню, а тогда увидела ясно, обрадовалась очень, потянулась к ним… А они смотрели на меня ласково, словно хотели мне помочь и не могли… Мама говорила что-то, но я не слышала, видела только, как губы шевелятся… Потом они замахали на меня руками — и я очнулась… Какой-то сук больно расцарапал живот, я совсем не понимала, где нахожусь… Услышала только удаляющийся, натужный рев мотора…

Попыталась встать — и упала сразу, меня так и швырнуло на землю. Мне казалось, что лежу я на дне какой-то холодной ледяной ямы, круглой, с отвесными краями…

Края эти переливались и искрились, словно была не ночь, а яркий день…

Посмотрела вверх — действительно, в вышине сияло огромное белое солнце, вернее, не солнце — звезда; и она тоже была ледяная, и от нее веяло стужей, и было невозможно пошевелить ни одной мышцей, оставалось только замерзать, но это было не страшно, а скорее приятно… Ледяное дыхание студеной звезды сковало меня всю, и я приготовилась пропасть в этом безмерном холоде, но снова увидела папу и маму, они что-то кричали мне, и я поняла, что должна подняться и идти… Куда, зачем, я не знала, но обязательно должна была подняться и идти…

Идти…

Боль пронизала все тело, словно тысячи изморозевых иголочек вонзились сразу… А в голове была вялость… Будто я брела теперь среди зеленоватых глыб подсвеченного изнутри льда…

И тут — снова падение и боль, и мир снова стал черным, ночным, и я почувствовала запах прелых листьев и увидела звезды в небе надо мной… Нормальные ночные звезды…

Огляделась… Я лежала на дне оврага; метрах в пяти от меня журчал черный ручеек… Я приподнялась и поползла к нему… Медленно, очень медленно…

Уронила лицо прямо в воду и начала пить.

Ледяная вода.обожгла горло… Но это был уже не тот холод, что от студеной белой звезды… Я пила, пока не засаднило горло и не свело зубы… Я передохнула и стала пить снова…

Потом поползла прочь от ручья… Руки тряслись от слабости, но я все ползла… Я знаю, почему я все это делала… Просто очень хотела жить. Очень.

Нашла наконец твердую кочку, приподнялась и с маху упала на нее животом. Меня замутило… Мне кажется, я даже физически чувствовала, как сонный яд, яд небытия, уходит из меня…

Снова поползла к ручью… И снова — на кочку… Так — несколько раз.

Устала жутко. Глаза слипались, но я боялась уснуть. От земли веяло той страшной ледяной ямой. Ее я боялась. Вообще мысли были прямые, как деревянный метр.